Провиденс от Лавкрафта

Несколько месяцев назад я открыла для себя американского писателя первой трети ХХ века Говарда Лавкрафта. Особенно потряс мое воображение роман о Чарльзе Варде.

Лавкрафт был патриотом своего родного города в Новой Англии -Провиденса (одно название, вызывающее ассоциации с Божьим промыслом, чего стоит, не так ли?) и не смог променять его на Бруклин, куда пыталась утащить его супруга.
Герой романа Чарльз Вард в детстве открывает для себя родной город, и вместе с ним, затаив дыхание, наслаждаются описаниями автора и читатели:
“Чарльз Вард с детства был любителем старины, и ничто не могло побороть в нем влечения к освященным веками тихим улочкам родного города, к реликвиям прошлого, которыми был наполнен почтенного возраста дом его родителей на Проспект-Стрит, расположенный на самой вершине холма. С годами росло его преклонение перед всем, связанным с прошлым; так что история, генеалогия, изучение архитектуры, мебели и ремесел колониального периода вытеснили все другие его интересы.
…В этом доме он родился, и няня впервые выкатила его в колясочке из красивого классического портика кирпичного фасада с двойным рядом колонн… Во время этих прогулок маленький Вард, казалось, постиг колорит старого поселения времен колонизации…маленький Вард мог представить себе, как выглядели эти дома, когда улица была еще совсем молодой, — он словно видел красные каблуки и пудреные парики людей, идущих по каменной мостовой, сейчас почти совсем стертой.”

Всякие сомнения относительно благородной старины улочек города исчезают при чтении этих строк:“К западу вниз от этой улицы почти такой же отвесный склон, как и наверх, вел к старой Таун-Стрит, которую основатели города заложили вдоль берега реки в 1636 году.
Он счел гораздо менее рискованным продолжать свою прогулку вдоль Бенефит-Стрит, где за железной оградой прятался двор церкви Святого Иоанна, где в 1761 году находилось Управление Колониями, — и полуразвалившийся постоялый двор «Золотой мяч», где когда-то останавливался Вашингтон.
Внизу, на западе, он различал старое кирпичное здание школы, напротив которого, через дорогу, еще до революции висела старинная вывеска с изображением головы Шекспира на доме, где печаталась «Провиденс Газетт» и «Кантри Джорнал». Потом шла изысканная Первая Баптистская церковь постройки 1775 года, особую красоту которой придавали несравненная колокольня, созданная Гиббсом, георгианские кровли и купола.”

Особенно таинственным образом описаны доки города:
“Он забредал в доки, где, вплотную соприкасаясь бортами, еще стояли старые пароходы, Больше всего ему нравилось приходить сюда перед закатом, когда косые лучи солнца падают на здание городского рынка, на ветхие кровли на холме и стройные колокольни, окрашивая их золотом, придавая волшебную таинственность сонным верфям, где раньше бросали якорь купеческие корабли, приходившие в Провиденс со всего света. После долгого созерцания он ощущал, как кружится голова от щемящего чувства любви к этому прекрасному виду.”

Но венчает картину появление на читательском горизонте зловещего предка Чарльза Варда- Джозефа Карвена, сколотившего себе состояние во времена колониального периода:
“Чарльзу Варду сразу стало ясно, что он нашел до сих пор неизвестного прапрапрадеда. Дополнительный свет пролили важные документы из столь далеко расположенного от Провиденса города, как Нью-Йорк, где в музее Френсис-Таверн на Лонг-Айленде хранилась переписка колониального периода.
Джозеф Карвен, как сообщалось в легендах, передаваемых изустно и записанных в бумагах, найденных Вардом, был поразительным, загадочным и внушающим неясный ужас субъектом. Он бежал из Салема в Провиденс-всемирное пристанище всего необычного, свободного и протестующего — в начале великого избиения ведьм, опасаясь, что будет осужден из-за своей любви к одиночеству и странных химических или алхимических опытов.
Джозеф Карвен снаряжал корабли, приобрел верфи близ Майл-Энд-Ков, принимал участие в перестройке Большого Моста в 1713 году и церкви Конгрегации на холме.
Поговаривали о каких-то странных субстанциях, которые он привозил на своих кораблях из Лондона и с островов Вест-Индии или выписывал из Ньюпорта, Бостона и Нью-Йорка.
Однако самые зловещие слухи ходили о Джозефе Карвене возле доков, расположенных вдоль южной части Таун-Стрит.
…Тем временем состояние Карвена все росло и росло. Он фактически монопольно торговал селитрой, черным перцем, корицей и с легкостью превзошел другие торговые дома, за исключением дома Браунов, в импорте медной утвари, индиго, хлопка, шерсти, соли, такелажа, железа, бумаги и различных английских товаров. Договоры же с местными виноделами, коневодами и маслоделами из Нараган-сетта, а также с мастерами, отливающими свечи в Ньюпорте, превратили его водного из наиболее крупных экспортеров колонии. “


You may follow and like me

Сальвадор Дали: “В жизни каждого человека наступает момент, когда он понимает, что любит меня”.

Не так давно я вспомнила «неоклассическую метафизическую» атмосферу картин Дали, когда читала это место из «Щегла»:
«Я стоял перед зеркалом и глядел на отражавшуюся в нем комнату… Пространство в раме позади меня было не столько пространством в привычном понимании этого слова, сколько идеально выстроенной гармонией, более привольной, более реальной реальностью, окруженной глубочайшей тишиной, неподвластной звукам и речи, где все было ясным и неподвижным и в то же время, словно на перемотке, можно было увидеть и пролитое молоко, которое несется обратно в кувшинчик, и спрыгнувшего кота, который летит задом наперед и приземляется обратно на стол, — полустанок, где времени не существовало, или, если выражаться точнее, где оно существовало сразу во всех направлениях, где все истории, все движения приключаются одновременно.»
Мне привиделся тогда какой-то нарочито грамотно выписанный классический бездушный фон на грани потусторонности, наиболее знакомый зрителю именно по растиражированным в инете «картинам типа Дали» (кстати, Донна Тартт вообще населила мозги своего главного героя по имени Тео видениями из колекции мировой живописи, особенно во время его “глюков”).
Правда, потом оказалось, что этой самой, как ее называют, «метафизичностью» Дали вдохновился в 1920-ых годах, изучая работы итальянцев – к примеру, Де Кирико.

Вот что Дали говорил о себе:
“Dalí fue un hombre renacentista convertido al psicoanálisis.”- «Дали был человеком эпохи Возрождения, принявшим психоанализ».
Что касается психоанализа, то мне показалось поистине трогательным, когда порой Дали рисовал на картинах себя в виде маленького мальчика в матросском костюме.

А еще он говорил вот что:
“Aquellos que no quieren imitar nada, no producen nada.” «Те, кто не хочет ничему подражать, ничего не производят».
В дальнейшем в работах Дали так и остается этот выхолощенный фон и классические элементы типа греческих колонн и мраморных или гипсовых бюстов, но со временем к этому арсеналу добавляется также и многое другое -обтекаемые и растекающиеся формы, кубизм, распадающиеся атомы, носорожьи рога, изображения знаковых для него двусмысленных предметов, имевших символическое значение еще со времен средневековья, и так далее.

Как сам Дали, так порой и его близкие с удовольствием описывали его источники вдохновения, и поэтому мы знаем о них довольно подробно. Ему присылают в подарок рог носорога -отныне рог становится «элементарной частицей» в его картинах. На выставке он обращает внимание на диптихи -к нему приходит идея о стереоскопических картинах, дополняющих друг друга.
Словно губка, Дали впитывал старую и новую классику. Он был очень чуток к чужим продуктивным идеям. Его мозг работал отлично (вслед за самим Дали, назовем его гениальным), отбирая именно те идеи, которые будут смотреться особенно эффектно, если он воплотит их на своем холсте.
Дали жил в интересное время ХХ века, когда человечество открывало для себя психоанализ, кубизм, биоморфные формы (Ив Танги), сюрреализм (Andre Breton), атомное учение и так далее… А нынче современный человек при слове “сюрреализм” вспоминает прежде всего Сальвадора Дали.
“Я хочу воспринимать и понимать скрытые силы и законы вещей, чтобы они были в моем распоряжении.” “Все свои знания как науки, так и религии я включил в классическую традицию своих картин.”
Не гнушавшийся изложением теории, Дали с удовольствием объяснял смысл своих работ. Анализировал пришедшие к нему идеи и ассоциации и упивался тем, как виртуозно ему удалось облечь их в зримую художественную форму.
Creo que soy mejor escritor que pintor – “Я думаю, что я лучший писатель, чем художник”.

You may follow and like me